Тревожное
«Береги», — говорила тебе Она, и пахло от Неё хлебом, молоком и немного — сосновыми иглами. А вся кухня у Неё была уставлена маленькими баночками, и в каждой — ты это точно знал — были спрятаны чувства. Больше всего ты любил, аккуратно приоткрыв, принюхиваться к нежности, мягкой, но терпкой, остающейся покалыванием на кончиках пальцев.
«Береги», — говорила Она«Береги», — говорила Она, и ты клялся беречь, а Она читала книги с хрусткими страницами, которые казались тебе ломкими, как тонкий ноябрьский лёд на лужах. Она читала, а ты обещал, клялся про себя, что сбережёшь, не растратишь эту пронзительную нежность и эту память, расставишь по полкам свои собственные шкатулки, расписные и деревянные, и пылинки будут плясать в солнечных лучах над их крышками.
Но теперь у тебя нет ничего, кроме тревоги, и той ты закладываешь страницы пыльных книг со сказками, из которых ты ни одну так и не дочитываешь до конца, и по ночам зачарованные птицы кричат среди страниц, а звери рычат и хлещут хвостами по бокам, так что у тебя по спине проходит ледяная дрожь. Тебе некуда бежать, и, как ни затыкай уши, рёв непрочитанных слов накрывает серой волной, похожей на небо, с грохотом перекатывающееся через пороги городских крыш, и на слово «грассировать».
Ты перелистываешь страницы, и серые ниточки тревоги соскальзывают с кончиков пальцев, а ты строишь прочные стены из недочитанных книг, и пока по ночам приходят за тобой их призраки, никакие больше чудовища тебе не страшны. Пусть рычат грозно снаружи и не находят окон, в которые можно заглянуть.
Утром птицы будят тебя своим криком, и ты встаёшь, и пьёшь чай — алый, как кровь, — завариваешь его из тех остатков любви, которые всё же сберёг, но они всё равно отдают кислотой, а тревогу не прогоняют даже разноцветные горошины таблеток, разбегающиеся по столу, на глазах обращающиеся в бабочек. Ты ловишь их, боясь смять тонкие крылья, но они сами сворачиваются и на мгновение становятся обратно просто горошинами. Ты проталкиваешь их себе в горло, боясь, что в любую секунду они могут обернуться тараканами. Содрогаясь от воспоминаний об острых ножках, скребущих изнутри.
Книги, из которых собраны колонны, подпирающие потолок, покрыты пылью и покачиваются немного, но у тебя больше нет сил, чтобы выравнивать их, чтобы стирать серую морось. Ты слышишь, как она бьётся в тебе изнутри, мо-ро-сит, как дождь, стекающий по стёклам (где они — эти стёкла, из-за которых смотрят монстры?). А потолок идёт трещинами, и на нём совсем не осталось паутины, он опускается, давит на плечи, сжимает виски запахом сырой штукатурки.
Ты выходишь — ветер дует против самого себя, путается в меридианах и параллелях. Гладит усталую планету наискосок, коваными сапогами стучит по мостовым. Ты выходишь — из себя? а был ли внутри? — тебе некуда вернуться. Нет у тебя дома и не было, а есть тревога, стопки и стены непрочитанных книг, память о Ней да волшебные птицы, задыхающиеся криками в пыли.
Колдовские птицы с перьями, испачканными в чернилах — по стержню, — летят в осень, оставляя за собой мосты из недосказанных слов. Птицы летят, срываются со страниц, и остаются только дикие звери да монстры за несуществующими витражами стёкол.
Ты идёшь за ними — ищешь своё гнездо, то, где вьются по ветру цветные ленты, где этот нежно-терпкий и немного сосновый запах, где пылинки танцуют, и где есть солнце, где золотые мосты корнями переплетаются-переливаются в осенний медный листопад.
Ты бежишь, но тревога не спешит расправляться крыльями за спиной, а глупые ноги путаются друг в дружке, и осень не торопится шагать тебе навстречу. Остаются пожухлая трава, выцветшая до белизны — как? на небе тучи синие в черноту, — а из твоей спины прорастает дым. Нет никакого пламени, и даже раскалённые угли не жгут пятки (куда ты дел обувь, глупый мальчишка, ну куда ты опять её дел?!). Ветер стучится кованым сапогом в дверь, и ты спешно ищешь её, потому что, чтобы открыть дверь, нужно для начала её найти, ну где же она, где, ведь ты же вышел — как, если никакой двери нет и не было, если вокруг только книги да благовониями к потолку — серый дымок?
Ты замираешь. Мир замирает. Пыль останавливается на середине полёта. Ветер бьётся о несуществующую дверь, и небо с грохотом перекатывается-таки через последний порог, чтобы водо-? — звездопадом обрушиться тебе на голову.
Грозные хищные звери зло рычат, и закладки путаются, ты уже не знаешь, какую сказку докуда прочёл, а их сюжеты смешиваются у тебя в голове. Переливаются. Пахнут горечью, солью и шиповником. Может, даже немного — корицей. Звери бьются, грохочут стальные шипы на их хвостах, иглы позвоночников протыкают серую хмарь страниц. Рушатся колонны, и пыль тоже гремит, серое путается с серым, небо врывается в твой дом — вечное, расколотое, пенное.
Льдистое крошево стёкол, дикие янтарные глаза, кожистые крылья, мех на спинах свалялся — ты видишь. Ты смотришь и слушаешь, как они ревут, победоносно, стряхивая остатки чернил. Непрочитанные истории приходят за тобой. Нерассказанные звери отпугивают монстров от иссечённых, разбитых, ненастоящих окон.
И ты впервые поишь диких зверей молоком.
Тревожное
«Береги», — говорила тебе Она, и пахло от Неё хлебом, молоком и немного — сосновыми иглами. А вся кухня у Неё была уставлена маленькими баночками, и в каждой — ты это точно знал — были спрятаны чувства. Больше всего ты любил, аккуратно приоткрыв, принюхиваться к нежности, мягкой, но терпкой, остающейся покалыванием на кончиках пальцев.
«Береги», — говорила Она
«Береги», — говорила тебе Она, и пахло от Неё хлебом, молоком и немного — сосновыми иглами. А вся кухня у Неё была уставлена маленькими баночками, и в каждой — ты это точно знал — были спрятаны чувства. Больше всего ты любил, аккуратно приоткрыв, принюхиваться к нежности, мягкой, но терпкой, остающейся покалыванием на кончиках пальцев.
«Береги», — говорила Она