Такий він весь тонкий, голубокровий, інтелектуальній, лінивий і йобнутий (с)
город серый, как будто умер, как будто вымер… ни листочек не дрогнет над ровными мостовыми, все попрятались, только крысы в ночи не спят: по подвалам, по чердакам, по канавам тоже, город вылизан ими, загажен, изрыт, исхожен, переполнен до точки, где стал походить на ад. город мрачный, такой похмельный и похоронный, если дышит — то вместо вдохов выходят стоны. скоро лопнет, уже трещит по потёртым швам. я молчу, выбивая пальцами ритм на стенах. я не слышу его — но мне всё равно, наверно, я привыкла давно не жить, а существовать.
дед был мастер — из лучших лучший, один на свете. передать свой талант хотел бы, конечно, детям или внукам хотя б, но как-то не задалось. дочка стала простой портнихой, а сын — торговцем (богу богово, остальное — заблудшим овцам), может, кто и пытался, но как-то всё вкривь и вкось. дед был мастер из ничего создавать искусство… утверждают, мол, свято место не будет пусто, но я что-то не вижу подобных ему нигде. перед смертью он создал флейту — живое чудо: кто услышит, забудет, кто он и был откуда, и швырнул её в реку, доверив судьбу воде.
это было, пожалуй, глупо. не мне судить, но говорили и мать, и дядя, что вот, обидно, уж они-то б такую флейту, они-то уж! впрочем, плакать-то было рано, обоим рано, дядя выгодно что-то продал, а что до мамы, городской бургомистр — теперь ей законный муж. он решает, что только может как только может. крысы больше всего покой городской тревожат: даже днём всё снуют, не выгнать, не извести. нет управы на них и нет никакого слада, объявили уже вчера смельчакам награду: столько золота, сколько сможете унести,
только доброе дело сделайте, нас избавьте от крысиной чумы. чужак в разноцветном платье, он пришёл на рассвете — и город ему был рад. он достал из кармана флейту, зажал губами, потекли к нему крысы, как реки между домами, он увёл их — и ни одна не пришла назад. но была моя мать мрачнее свинцовой тучи, говорила: по силам лучшему лишь из лучших сотворить чудо-флейту для столь необычных дел. и когда тот флейтист пришёл за своей наградой, то отец мой, нахмурясь, тихо сказал с досадой: уноси-ка ты ноги, парень, покуда цел.
и флейтист побежал, как раньше бежали крысы. говорят, что мой дядя в котомке его порылся, только флейты он там, конечно же, не нашёл. «я ему не верю», мама сказала папе, а флейтист вернулся — с флейтой и в красной шляпе… и с тех пор ничего уже не было хорошо. город замер, серый, город как будто вымер, только скорбь разлили в небе над мостовыми: оказалось, дети даже послушней крыс. мама ходит тенью, взгляд в половицах пряча, дядя смотрит волком, папа, похоже, плачет. я сижу на крыше, камни бросая вниз.
у меня был брат, он тоже ушёл с флейтистом. город стал пустым и как будто стерильно чистым, ничего не сделать, время не отмотать. крысолов ушёл — и дети бежали следом. вот тебе и флейта. вот и наследство деда. вот что значит долг свой вовремя не отдать. город стал холодный, мрачный и похоронный, только щерит зубы острые в ртах оконных. я готова лопнуть, будто мешок, вдоль шва. выбиваю пальцем ритм по покатой крыше. я его не слышу — я ничего не слышу.
я глуха с рожденья.
и потому жива.
© дарёна хэйл
дед был мастер — из лучших лучший, один на свете. передать свой талант хотел бы, конечно, детям или внукам хотя б, но как-то не задалось. дочка стала простой портнихой, а сын — торговцем (богу богово, остальное — заблудшим овцам), может, кто и пытался, но как-то всё вкривь и вкось. дед был мастер из ничего создавать искусство… утверждают, мол, свято место не будет пусто, но я что-то не вижу подобных ему нигде. перед смертью он создал флейту — живое чудо: кто услышит, забудет, кто он и был откуда, и швырнул её в реку, доверив судьбу воде.
это было, пожалуй, глупо. не мне судить, но говорили и мать, и дядя, что вот, обидно, уж они-то б такую флейту, они-то уж! впрочем, плакать-то было рано, обоим рано, дядя выгодно что-то продал, а что до мамы, городской бургомистр — теперь ей законный муж. он решает, что только может как только может. крысы больше всего покой городской тревожат: даже днём всё снуют, не выгнать, не извести. нет управы на них и нет никакого слада, объявили уже вчера смельчакам награду: столько золота, сколько сможете унести,
только доброе дело сделайте, нас избавьте от крысиной чумы. чужак в разноцветном платье, он пришёл на рассвете — и город ему был рад. он достал из кармана флейту, зажал губами, потекли к нему крысы, как реки между домами, он увёл их — и ни одна не пришла назад. но была моя мать мрачнее свинцовой тучи, говорила: по силам лучшему лишь из лучших сотворить чудо-флейту для столь необычных дел. и когда тот флейтист пришёл за своей наградой, то отец мой, нахмурясь, тихо сказал с досадой: уноси-ка ты ноги, парень, покуда цел.
и флейтист побежал, как раньше бежали крысы. говорят, что мой дядя в котомке его порылся, только флейты он там, конечно же, не нашёл. «я ему не верю», мама сказала папе, а флейтист вернулся — с флейтой и в красной шляпе… и с тех пор ничего уже не было хорошо. город замер, серый, город как будто вымер, только скорбь разлили в небе над мостовыми: оказалось, дети даже послушней крыс. мама ходит тенью, взгляд в половицах пряча, дядя смотрит волком, папа, похоже, плачет. я сижу на крыше, камни бросая вниз.
у меня был брат, он тоже ушёл с флейтистом. город стал пустым и как будто стерильно чистым, ничего не сделать, время не отмотать. крысолов ушёл — и дети бежали следом. вот тебе и флейта. вот и наследство деда. вот что значит долг свой вовремя не отдать. город стал холодный, мрачный и похоронный, только щерит зубы острые в ртах оконных. я готова лопнуть, будто мешок, вдоль шва. выбиваю пальцем ритм по покатой крыше. я его не слышу — я ничего не слышу.
я глуха с рожденья.
и потому жива.
© дарёна хэйл